Олег Рой - Числа зверя и человека
«Если бы людей можно было выпускать, как машины! Без этого патологического процесса вынашивания эмбриона, без его связи с матерью, без прямого вмешательства отца! Я мечтаю создать человека из ребра, из глины, из чего угодно, так, как это сделали выдуманные людьми боги. Это задача, достойная человекобога. Вот к чему я должен стремиться».
Мне стало по-настоящему страшно. Ведь я, по сути, первый результат этой безумной мечты! Я не был связан с матерью пуповиной, я был создан бездушной машиной – аппаратом Ройзельмана!
Отложив дневник, я погрузился в тяжелые, почти невыносимые мысли.
Было ли мне стыдно? Разумеется. Читать чужие письма или дневники недопустимо. Но я не мог этого не сделать. Пусть я буду стыдиться этого всю свою жизнь…
Кажется, совсем недавно я уже говорил себе нечто подобное: горечь, с которой придется жить.
Мама! Не потому ли я смог принести в жертву собственную мать, что я – человек из аппарата? Я же не знаю, что чувствуют люди, рожденные естественным путем. Ведь не просто так люди Корпорации столь пристально – всю жизнь! – наблюдали за мной, снимали с моего организма все показания, бесконечно делали анализы, расспрашивали.
Сейчас моя мама лежит одна-одинешенька с этим проклятым АР, разрушающим ее, умирающая, а я сижу здесь, читая ее дневник. Наверное, ребенок, которого она выносила бы во чреве, который был бы связан с ней пуповиной, не смог бы (но откуда мне это знать?) бросить ее в таком положении. Так, может, Ройзельман все-таки добился своей «высокой цели»?
Нет!
Я повторил это слово много раз, как монах-исихаст[14] истово повторяет молитву «Господи, помилуй…». Я повторял, повторял, повторял, и с каждым повторением моя уверенность крепла и крепла. Я человек. Я дышу, думаю и чувствую.
Я хочу помочь Феликсу, Рите, Марии – всем, черт побери! Если бы я был «сверхчеловеком», некой новой стадией эволюции вида Homo sapiens, как мечтал этот маньяк, тогда мне было бы все равно. Что из этого следует? Из этого следует, что Ройзельман – промахнулся.
Именно я, первое из его творений (почему-то я был в этом уверен), могу стать либо его победой, либо полнейшим поражением. И выбор только за мной – не за ним. Но я не хочу быть его победой! Значит, он уже проиграл.
Но этого еще мало. Я должен остановить его. И я должен доказать его проигрыш всему миру.
Подождав, пока проснется Мария, я изложил ей свой план. Когда я начал рассказывать обо всем, что знаю, она выглядела очень испуганной, но к финалу моего «доклада» лицо ее дышало решимостью.
– Вы правы, – сказала она (мы так и не перешли с ней на «ты»). – Нам придется рискнуть. Мы не можем все время прятаться и подвергать риску наших родных. Слишком много стоит на кону. Я пойду с вами.
– Нет, – жестко сказал я. – Мария, простите меня за откровенность, но вы будете мне обузой. Мне придется действовать быстро, предстоит очень долгий путь – я собираюсь запутывать следы. Вы просто не сможете угнаться за мной. Поэтому вы останетесь здесь. Я оставлю вам провизию и все оружие, а также телефон. Если у меня все получится, я вернусь за вами или позвоню и дам инструкции, что делать дальше. Если нет, вам придется самой проделать путь до железнодорожной станции, вернуться в город, найти Алекса и пересказать ему все, что я вам рассказал.
– Но как я узнаю, что вы не достигли успеха? – спросила она.
Я пожал плечами, прикинул и твердо ответил:
– Если через три дня я не дам о себе знать, значит, все плохо.
Она кивнула:
– А если они найдут это место? Если придут за мной? – она побледнела и закусила губу.
– Запрете за мной двери на засов. Через окна и крышу они не смогут проникнуть быстро и двери выбьют не сразу. А вы тут же позвоните мне на номер планшетника, он забит в памяти. Если вас возьмут, не геройствуйте, рассказывайте все, что знаете, тогда вас не будут пытать, – я помедлил и добавил: – Под пыткой вы, простите, все равно все расскажете. Делайте вид, что очень боитесь, и смотрите, как можно вырваться.
– Мне не надо делать вид, я правда боюсь, – потупившись, сказала она. – Я боюсь оставаться здесь одна. Но Корпорацию я боюсь еще больше.
– Иногда страх помогает нам. Он делает нас сильнее, – я ободряюще улыбнулся.
– А вы боитесь?
Ее вопрос застал меня врасплох. Иногда мне казалось, что я совсем лишен страха, но… сейчас я боялся. Боялся за маму, за Феликса, за Риту с Марией и даже за Алекса, которого не знал.
– Все люди боятся, – вздохнул я. – Если вы считаете, что я – не человек…
– Вы человек, – сказала она и очень робко потянулась к моей щеке. А через полчаса я покинул сторожку и отправился в путь.
На прощанье она меня не поцеловала. Но, правда, эта мысль пришла мне в голову лишь километров через пять.
23.12.2042. Город.
Городская клиника. Рита
По сравнению с вчерашним (правду говоря, под вечер мне было настолько худо, что снотворный укол я приняла как избавление) сегодня я чувствовала себя почти нормально. Ну слабость, ну в голове позванивает, но, в общем, и все: от безжалостно накатывавших вчера волн то жара, то дурноты, то всего вместе и следа не осталось. Даже если повернуть голову… ну кружится слегка, но терпимо.
Слева висела капельница, поставленная, к счастью, обычной иглой в левый локоть, а не через какой-нибудь подключичный катетер (насмотрелась когда-то на жертвах тяжелых ДТП). При попытке сесть голова опять слегка закружилась, но тоже вполне терпимо. Так что для начала (ощущение, что пора, что необходимо уже что-то делать, было острым, почти физическим, наподобие сильной жажды) я постаралась прочитать записи на основном мониторе.
В целом мой организм неплохо устоял в той аварии. Должно быть, Всевышний, учитывая мою будущую службу в полиции, укомплектовал меня особо прочными костями. Два треснувших ребра, еще парочка вправленных вывихов, сотрясение мозга средней тяжести, многочисленные ушибы и гематомы… Ничего страшного, с этим можно не только жить, но и двигаться. А вот посттравматический инсульт (и медсестричка давеча про него вздыхала) – это похуже. Отсюда и односторонняя глухота, надеюсь, временная, и периодические головные боли, и, вероятно, амнезия. Вообще-то, работая в полиции, на жертв ДТП, грабежей и просто хулиганских нападений я насмотрелась достаточно, так что знала: «провал в биографии» для них – дело вполне обычное, можно сказать, среднестатистическое (не из страха они потом не могут нападавших опознать, действительно не помнят). Для этого даже внутричерепное кровоизлияние не требуется, достаточно сотрясения мозга или травматического и психологического шока.
И оно бы и ничего. Ну выпало из памяти несколько дней, и черт с ними. Но во мне занозой сидела мысль, что я забыла нечто важное, очень важное. Может, на самом-то деле никакой «ключевой» информации моя побитая память и не хранит, но я привыкла доверять своей интуиции. Ужасное ощущение, когда силишься что-то вспомнить, напрягаешься, и, кажется, вот-вот вспомнишь, но все мгновенно ускользает, как вода между пальцев. Ладно. Будем надеяться, память все-таки распакует свои заблокированные файлы. Не распакует сама – я найду способ ее заставить. Это же моя память! Кто в доме хозяин?
Впрочем, действовать нужно по порядку.
Мария. Она ведь так и не приходила сюда. Это так… дико. Ну как если бы Папа Римский не явился на Пасхальную мессу. Надо искать, надо узнавать – что случилось с моей сестрой. Но для этого нужно сперва подняться.
Я – осторожненько, осторожненько – вытащила из вены иглу. Зажала ранку, посидела с согнутым локтем (привычный жест – полицейским нередко приходится выступать донорами), подождала, пока остановится кровь, одновременно борясь с подступившим головокружением (хорошо хоть болью сегодня голову не простреливает), и наконец смогла обследовать прикроватную тумбочку. Она, как и моя память, была пуста – ни документов, ни денег, ни телефона, ни тем более пистолета. Ну кто бы сомневался.
Отсутствие привычных и столь нужных мне сейчас вещей меня не удивило, конечно, но почему-то расстроило. Ладно, и не с такими проблемами справлялись. Спокойно и постепенно. Любое резкое движение сейчас может если и не убить меня, но уложить опять и надолго.
Держась за тумбочку, кое-как встала. Честное слово, как будто не с кровати поднялась, а шагнула из набирающего скорость трамвая – земля так и норовила вырваться из-под моих ног. Я оперлась о спинку кровати, мысленно уговаривая вестибулярный аппарат вести себя прилично, и терпеливо подождала, пока земной шар не перестанет из-под меня выскакивать. У кого-то из художников прошлого века (фамилию не то что не помню, но и не знала никогда, я не искусствовед, я полицейский) была прелестная картина. «Девочка на шаре» называлась. Только там героиня была в трико, я в каких-то больничных тряпках.
